Блок, Байрон, Лермонтов
She told nor whence, nor why she left her behind
Her all for one whoseen’d but little kind.
Why didn’t she love him? Curious fool- he still-
Is human love the growth human will.
Lara.L.Byron
Она не сказала,ни откуда она, ни почему оставила
Всё ради того,кто не был,казалось,даже ласков с нею?
За что она любила его?Пытливый глупец! Молчи:
Разве по воле человека рождается человеческая любовь.
Лара.Лорд Байрон.(англ.)
Меж тем,подобно дымной тени,
Хотя не понял он молений,
Угрюмый облак пролетел.
Когда ж Селим взглянуть посмел,
Он был далеко. (М.Ю.Лермонтов)
Les poets ressemblent aux ours,qui se
nourrissent en sucant leur patte/
Inedit(Лермонтов)
Поэты похожи на медведей,кормятся тем,что сосут свою лапу.(Лермонтов)
О чем писать? Восток и юг
Давно описаны,воспеты;
Толпу ругали все поэты,
Хвалили все семейный круг;
Все в небеса неслись душою,
Взывали, с тайною мольбою,
К N.N.,неведомой красе,-
И страшно надоели все.
(М.Ю.Лермонтов)
Когда же на Руси бесплодной,
Расставшись с ложной мишурой,
Мысль обретет язык простой,
И страсти голос благородный?
(Лермонтов)
Восходит чудное светило
В душе проснувшейся едва;
На мысли,дышащие силой,
Как жемчуг нижутся слова.
(Лермонтов)
Горные вершины,
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога;
Не дрожат листы.
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
(М.Ю.Лермонтов)
. Вдаль идут державным шагом.
— Кто ещё там? Выходи!
Музыка
Луис Феррари «Домино»
ЮРИЙ ПАШАЛЫ АККОРДЕОН
ВЛАДИМИР ПЕСКИН КЛАРНЕТ-Музыка 58
Измаил-Бей (часть третья)
Какие степи, горы и моря
Оружию славян сопротивлялись?
И где веленью русского царя
Измена и вражда не покорялись?
Смирись, черкес! и запад и восток,
Быть может, скоро твой разделят рок.
Настанет час — и скажешь сам надменно:
Пускай я раб, но раб царя вселенной!
Настанет час — и новый грозный Рим
Украсит Север Августом другим!
Горят аулы; нет у них защиты,
Врагом сыны отечества разбиты,
И зарево, как вечный метеор,
Как хищный зверь, в смиренную обитель
Врывается штыками победитель,
В ауле дальном Росламбек угрюмый
Сокрылся вновь, не ужасом объят,
Но у него коварные есть думы,
Им помешать теперь не может брат.
Где ж Измаил? — Безвестными горами
Блуждает он, дерется с казаками,
И, заманив полки их за собой,
И манит новых по дороге той.
За ним устали русские гоняться,
На крепости природные взбираться,
Но отдохнуть черкесы не дают:
То скроются, то снова нападут.
Они, как тень, как дымное виденье,
И далеко и близко в то ж мгновенье.
Но в бурях битв не думал Измаил
Сыскать самозабвенья и покоя.
Не за отчизну, за друзей он мстил —
И не пленялся именем героя;
Он ведал цену почестей и слов,
Изобретенных только для глупцов!
Недолгий жар погас! Душой усталый,
Его бы не желал он воскресить,
И не родной аул — родные скалы
Решился он от русских защитить!
Садится день, одетый мглою,
Как за прозрачной пеленою.
На бледном своде! Чуть приметно
Орла на вышине бесцветной;
Меж скал блуждая, желтый луч
В пещеру дикую прокрался,
И гладкий череп озарил,
И сам на жителе могил
Перед кончиной разыгрался,
И по разбросанным костям,
Травой поросшим, здесь и там
Скользнул огнистой полосою,
Дивясь их вечному покою.
Но прежде встретил он двоих,
Недвижных также, но живых.
И, как немые жертвы гроба,
Они беспечны были оба!
Один. так точно! — Измаил!
Безвестной думой угнетаем,
Он солнце тусклое следил,
Как мы нередко провожаем
Черкесский панцирь и шелом,
И пятна крови омрачали
Местами блеск военной стали.
Младую голову Селим
Вождю склоняет на колени;
Он всюду следует за ним,
Хранительной подобно тени;
Никто ни ропота, ни пени
Не слышал на его устах.
Боится он или устанет,
На Измаила только взглянет —
И весел труд ему и страх!
Его исполнены мученьем:
«Так светлой каплею роса,
Оставя край свой, небеса,
На лист увядший упадает;
Блистая райским жемчугом,
Она покоится на нем
И, беззаботная, не знает,
Что скоро лист увядший тот
Пожнет коса иль конь сомнет!»
С полуоткрытыми устами,
Прохладой вечера дыша,
Он спит, но мирная душа
Взволнована! Полусловами
Он с кем-то говорит во сне!
Услышал князь и удивился.
К устам Селима в тишине
Прилежным ухом он склонился:
Быть может, через этот сон
Его судьбу узнает он.
«Ты мог забыть? — любви не нужно
Одной лишь нежности наружной.
Оставь же!» — сонный говорил.
«Кого оставить?» — князь спросил.
Селим умолк, но на мгновенье;
Он продолжал: «К чему сомненье?
На всем лежит его презренье.
Увы! что значат перед ним
Простая дева иль Селим?
Так будет вечно между нами.
Зачем бесценными устами
Он это имя освятил?»
— «Не я ль?» — подумал Измаил.
И, погодя, он слышит снова:
«Ужасно, боже! для детей
Проклятие отца родного,
Когда на склоне поздних дней
Оставлен ими. но страшней
Его слеза. » Еще два слова
Селим сказал, и слабый стон
И улетел. Из состраданья
Князь прерывает тяжкий сон.
И, вздрогнув, юноша проснулся,
Взглянул вокруг и улыбнулся,
Когда он ясно увидал,
Что на коленях друга спал.
Но, покрасневши, сновиденье
Пересказать стыдился он,
Как будто бы лукавый сон
Имел с судьбой его сношенье.
Не отвечая на вопрос
(Примета явная печали),
Щипал он листья диких роз,
И наконец две капли слез
В очах склоненных заблистали;
И, с быстротой отворотясь,
Он слезы осушил рукою.
Всё примечал, всё видел князь,
Но не смутился он душою,
Затеям детским слезы те.
Конечно, сам давно не знал он
Печалей сладостных любви?
И сам давно не предавал он
Слезам страдания свои? —
Не знаю. Но в других он чувства
Судить отвык уж по своим.
Не раз личиною искусства,
Слезой и сердцем ледяным,
Когда обманов сам чуждался,
Обманут был он; и боялся
Он верить только потому,
Что верил некогда всему!
Раскаянье одно приносят нам.
Селим встает, на гору всходит.
Сребристый стелется ковыль
Вокруг пещеры; сумрак бродит
Вдали. Вот топот! вот и пыль,
Желтея, поднялась в лощине!
И крик черкесов по заре
Гудит, теряяся в пустыне!
Селим всё слышал на горе;
Стремглав в пещеру он вбегает.
«Они! они!» — он восклицает,
И князя нежною рукой
Влечет он быстро за собой.
Вот первый всадник показался,
Он, мнилось, из земли рождался,
Когда въезжал на холм крутой,
За ним другой, еще другой,
И вереницею тянулись
Они по узкому пути:
Назад бы оба не вернулись
И не могли б вперед идти.
Толпа джигитов 2 удалая,
Перед горой остановясь,
С коней измученных слезая,
Шумит. Но к ним подходит князь,
И всё утихло! Уваженье
В их выразительных чертах,
Но уважение — не страх;
Не власть его основа — мненье!
«Какие вести?» — «Русский стан
Пришел к Оссаевскому полю,
Им льстит и бедность наших стран!
Их много!» — «Кто не любит волю?»
Молчат. «Так дайте ж отдохнуть
Своим коням, — с зарею в путь.
В бою мы ради лечь костями;
Чего ‹же› лучшего нам ждать?
Селим, ты не поедешь с нами. »
Бледнеет юноша, и взор
Понятно выразил укор.
«Нет, — говорит он, — я повсюду,
В изгнанье, в битве спутник твой.
Нет, клятвы я не позабуду —
Угаснуть или жить с тобой!
Не робок я под свистом пули,
Ты видел это, Измаил.
Меня враги не ужаснули,
Когда ты, князь, со мною был!
И с твоего чела не я ли
Смывал так часто пыль и кровь?
Когда друзья твои бежали,
Чьи речи, ласки прогоняли
Суровый мрак твоей печали?
Мои слова! моя любовь!
Возьми, возьми меня с собою!
Ты знаешь, я владеть стрелою
Красой и счастьем юных лет
Моя душа не дорожила;
Всё, всё оставлю, жизнь и свет,
Но не оставлю Измаила!»
По косогору ходят кони;
Колчаны, ружья, седла, брони
В пещеру на ночь снесены;
Огни у входа зажжены.
Блестит, краснея; погружен
В мечтанье горестное он,
И от страстей, как от недуга,
Бежит спокойствие и сон.
И говорит Селим: «Наверно,
Тебя терзает дух пещерный!
Дай песню я тебе спою, —
Нередко дева молодая
Ее поет в моем краю,
На битву друга отпуская!
Она печальна, но другой
Я не слыхал в стране родной.
Ее певала мать родная
Над колыбелию моей.
Ты, слушая, забудешь муки,
И на глаза навеют звуки
Все сновиденья детских дней!»
Селим запел, и ночь кругом внимает,
И песню ей пустыня повторяет.
Месяц плывет
И тих и спокоен,
А юноша-воин
На битву идет.
Ружье заряжает джигит,
И дева ему говорит:
«Мой милый, смелее
Вверяйся ты року,
Молися востоку,
Будь верен пророку,
Любви будь вернее!
Любви изменивший
Изменой кровавой,
Погибнет без славы;
Дожди его ран не обмоют,
И звери костей не зароют!»
Месяц плывет
И тих и спокоен;
А юноша-воин
На битву идет!
«Прочь эту песню! — как безумный
Воскликнул князь. — Зачем упрек.
Тебя ль послушает пророк.
Там, облит кровью, в битве шумной
Твои слова я заглушу
И разорву ее оковы.
И память в сердце удушу.
Вставайте! — Как? — вы не готовы.
Прочь песни! — Крови мне. Пора.
Друзья! коней. Вы не слыхали.
Удары, топот, визг ядра,
И крик, и треск разбитой стали.
Тронь сердце — как дрожит, и что же?
Ты недовольна. Боже! боже.
Зачем казнить ее рукой. »
Так речь его оторвалася
От бледных уст и пронеслася
Невнятно, как далекий гром.
Неровным, трепетным огнем
До половины освещенный,
Ужасен, с шашкой обнаженной,
Стоял недвижим Измаил,
Как призрак злой, от сна могил
Волшебным словом пробужденный.
Он взор всей силой устремил
В пустую степь, грозил рукою,
Чему-то страшному грозил:
Иначе как бы Измаил
Смутиться твердой мог душою?
И понял наконец Селим,
Что витязь говорил не с ним!
Душевных струн — и звук проснулся,
Расторгнув хладную тюрьму.
И сам искусству своему
Селим невольно ужаснулся!
Толпа садится на коней,
При свете гаснущих огней
Мелькают сумрачные лица.
Так опоздавшая станица
Пустынных белых журавлей
Вдруг поднимается с полей.
Смех, клики, ропот, стук и ржанье!
Всё дышит буйством и войной!
Во всем приличия незнанье,
Отвага дерзости слепой.
Светлеет небо полосами,
Заря меж синими рядами
Ревнивых туч уж занялась.
Вдоль по лощине едет князь,
За ним черкесы цепью длинной.
Бежит — и будто ветр пустынный,
Скользящий шумно по песку,
Крутится, вьется на скаку;
Он бел как снег: во мраке ночи
Его заметить могут очи.
С колчаном звонким за спиной,
Отягощен своим нарядом,
Селим проворный едет рядом
На кобылице вороной.
Так белый облак, в полдень знойный,
Плывет отважно и спокойно,
И вдруг по тверди голубой
Отрывок тучи громовой,
Грозы дыханием гонимый,
Как черный лоскут мчится мимо;
Но, как ни бейся, в вышине
Он с тем не станет наравне!
Уж близко роковое поле.
Кому-то пасть решит судьба?
И каждый миг всё боле, боле,
И пушки голос громовой
Раздался скоро за горой.
И вспыхнул князь, махнул рукою.
«Вперед! — воскликнул он. — За мною!»
Сказал и бросил повода.
Нет! так прекрасен никогда
Он не казался! Повелитель,
Герой по взорам и речам,
Летел к опасным он врагам,
Летел, как ангел-истребитель.
И в этот миг, скажи, Селим,
Кто б не последовал за ним?
Меж тем с беспечною отвагой
Отряд могучих казаков
Гнался за малою ватагой
Неустрашимых удальцов.
Всю эту ночь они блуждали
Вкруг неприязненных шатров;
Вздохнуть коню он только дал,
Взглянул, и ринулся, и смял
Врагов, и путь за ним кровавый
Меж их рядами виден стал!
Везде, налево и направо,
Чертя по воздуху круги,
Удары шашки упадают;
Не видят блеск ее враги
И беззащитно умирают!
Как юный лев разгорячась,
В средину их врубился князь;
Кругом свистят и реют пули,
Но что ж? Его хранит пророк!
Шелом удары не согнули,
И худо метится стрелок.
За ним, погибель рассыпая,
Вломилась шайка удалая,
И чрез минуту шумный бой
Рассыпался в долине той.
Питомец смелый трамских табунов,
Расседланный, хладея постепенно,
Лежал издохший конь, и перед ним,
Участием исполненный живым,
Стоял черкес, соратника лишенный.
Крестом сжав руки и кидая взгляд
Завистливый туда, на поле боя,
Он проклинать судьбу свою был рад,
Его печаль была печаль героя!
И, весь в поту, усталостью томим,
К нему в испуге подскакал Селим
(Он лук не напрягал еще, и стрелы
Все до одной в колчане были целы).
«Беда! — сказал он. — Князя не видать!
Куда он скрылся?» — «Если хочешь знать,
Взгляни туда, где бранный дым краснее,
Где гуще пыль и смерти крик сильнее,
Где кровью облит мертвый и живой,
Где в бегстве нет надежды никакой:
Его шишак и конь — вот наше знамя!
Он там! — как дух, разит и невредим,
И всё бежит иль падает пред ним!» —
Так отвечал Селиму сын природы —
А лесть была чужда степей свободы.
Встав на дыбы, заржал, мотая гривой,
И скоро обезглавленный седок
Свалился на растоптанный песок.
Недолго это сердце увядало,
И мир ему! — в единый миг оно
Любить и ненавидеть перестало:
Не всем такое счастье суждено!
Всё жарче бой; главы валятся
Под взмахом княжеской руки;
Спасая дни свои, теснятся,
Бегут в расстройстве казаки!
Как злые духи, горцы мчатся
С победным воем им вослед,
И никому пощады нет!
Но что ж! победа изменила!
Раздался вдруг нежданный гром,
Всё в дыме скрылося густом,
И пред глазами Измаила
На землю с бешеных коней
Свалился ряд его друзей.
Как град посыпалась картеча;
Пальбу услышав издалеча,
Направя синие штыки,
Спешат ширванские полки.
Навстречу гибельному строю
Один, с отчаянной душою,
Хотел пуститься Измаил,
Но за повод коня схватил
Черкес и в горы за собою,
Как ни противился седок,
Коня могучего увлек.
И ни малейшего движенья
Среди всеобщего смятенья
Не упустил младой Селим;
Он бегство князя примечает!
Удар судьбы благословляет
И быстро следует за ним.
Не стыд — но горькая досада
Жизнь побежденным не награда!
Он на друзей не кинул взгляда
И, мнится, их не узнает.
Чем реже нас балует счастье,
Тем слаще предаваться нам
Предположеньям и мечтам.
Родится ль тайное пристрастье
К другому миру, хоть и там
Судьбы приметно самовластье,
Мы всё свободнее дарим
Ему надежды и желанья
И украшаем как хотим
Свои воздушные созданья!
Когда забота и печаль
Покой душевный возмущают,
Мы забываем свет, и вдаль
Душа и мысли улетают,
И ловят сны, в которых нет
Следов и теней прежних лет.
И спорить с роком приученный,
Не усладить, не позабыть
Свои страдания желает;
И если иногда мечтает,
То он мечтает победить!
И, зная собственную силу,
Пока не сбросит прах в могилу,
Он не оставит гордых дум.
Такой непобедимый ум
Природой дан был Измаилу!
Он ранен, кровь его течет,
А он не чувствует, не слышит;
В опасный путь его несет
Ретивый конь, храпит и пышет!
Один Селим не отстает.
За гриву ухватись руками,
Едва сидит он на седле;
Боязни бледность на челе;
Он очи, полные слезами,
Кто всё на свете для него,
Кому надежду жизни милой
Готов он в жертву принести,
И чье последнее «прости»
Его бы с жизнью разлучило!
Будь перед миром он злодей,
Что для любви слова людей?
Что ей небес определенье?
Нет! охладить любовь гоненье
Еще ни разу не могло;
Она сама свое добро и зло!
Умолк докучный крик погони.
Дымясь и в пене скачут кони
Между провалом и горой,
Кремнистой, тесною тропой.
Они дорогу знают сами
И презирают седока,
И бесполезная рука
Уж не владеет поводами.
Висят, за шапки задевая,
И с неприступной высоты
На новых путников взирая,
Чернеет серна молодая;
Налево — пропасть; по краям
Ряд красных камней, здесь и там
Всегда обрушиться готовый.
Никем не ведомый поток
Внизу, свиреп и одинок,
Как тигр Америки суровой,
Бежит гремучею волной,
То блещет бахромой перловой,
То изумрудною каймой;
Как две семьи — враждебный гений,
Два гребня разделяет он.
Вдали на синий небосклон
Нагих, бесплодных гор ступени
Ведут желание и взгляд
Сквозь облака, которых тени
Сменяя в зависти друг друга,
Они бегут вперед, назад,
И мнится, что под солнцем юга
В них страсти южные кипят!
Уж полдень. Измаил слабеет;
Пылает солнце высоко.
Но есть надежда! Дым синеет,
Родной аул недалеко.
Там, где, кустарником покрыты,
Встают красивые граниты
Каким-то пасмурным венцом,
Есть поворот и путь, прорытый
Арбы скрипучим колесом.
Оттуда кровы земляные,
Мечеть, белеющий забор,
Аргуны воды голубые,
Как под ногами, встретит взор!
Достигнут поворот желанный;
Вот и венец горы туманной;
И белый конь сильней рванулся.
Но вдруг переднею ногой
Он оступился, спотыкнулся
И на скаку, между камней,
Упал всей тягостью своей.
И всадник, кровью истекая,
Лежал без чувства на земле,
В устах недвижность гробовая,
И бледность муки на челе, —
Казалось, час его кончины
Ждал знак условный в небесах,
Чтобы слететь и в миг единый
Из человека сделать — прах!
Ужель степная лишь могила
Ничтожный в мире будет след
Того, чье сердце столько лет
Мысль о ничтожестве томила?
Нет! нет! ведь здесь еще Селим.
Склонясь в отчаянье над ним,
Над падшим гнется алтарем,
Снимал он панцирь и шелом,
Но, сердце к сердцу прижимая,
Не слышит жизни ни в одном!
И если б страшное мгновенье
Все мысли не убило в нем,
Судиться стал бы он с творцом
И проклинал бы провиденье.
Прижавшись к другу с быстротой:
«О, пощади его. постой! —
Что ты пришла меня лишить
Того, кого люблю так страстно,
Кого слабей нельзя любить!
Ступай! Ищи других по свету.
Все жертвы бога твоего!
Ужель меня несчастней нету?
И нет виновнее его?»
Меж тем, подобно дымной тени,
Хотя не понял он молений,
Угрюмый облак пролетел.
Когда ж Селим взглянуть посмел,
Он был далёко! Освеженный
Его прохладою мгновенной,
Очнулся бледный Измаил,
Вздохнул, потом глаза открыл.
Он слаб: другую ищет руку
Его дрожащая рука;
И, каждому внимая звуку,
Он пьет дыханье ветерка,
Пред ним яснеет постепенно.
Где ж друг последний? Где Селим?
Глядит! — и что же перед ним?
Глядит — уста оледенели,
И мысли зреньем овладели.
Не мог бы описать подобный миг
Ни ангельский, ни демонский язык!
Селим. и кто теперь не отгадает?
На нем мохнатой шапки больше нет,
Раскрылась грудь; на шелковый бешмет
Волна кудрей, чернея, ниспадает,
В печали женщин лучший их убор!
Молитва стихла на устах. А взор.
О небо! небо! есть ли в кущах рая
Глаза, где слезы, робость и печаль
Оставить страшно, уничтожить жаль?
Скажи мне, есть ли Зара молодая
Меж дев твоих? и плачет ли она,
И любит ли? Но понял я молчанье!
На небе неуместно подражанье,
А Зара на земле была одна.
Узнал, узнал он образ позабытый
Среди душевных бурь и бурь войны;
Поцеловал он нежные ланиты —
И краски жизни им возвращены.
Она чело на грудь ему склонила,
Смущают Зару ласки Измаила,
Но сердцу как ума не соблазнить!
И как любви стыда не победить?
Их речи — пламень! Вечная пустыня
Восторгом и блаженством их полна.
Любовь для неба и земли святыня,
И только для людей порок она!
Во всей природе дышит сладострастье,
И только люди покупают счастье!
Прошло два года, всё кипит война.
Бесплодного Кавказа племена
Питаются разбоем и обманом,
По облакам кидали искры злата,
Задумчив на кургане Измаил
Сидел: еще ребенком он любил
Природы дикой пышные картины,
Разлив зари и льдистые вершины,
Блестящие на небе голубом, —
Не изменилось только это в нем!
Четыре горца близ него стояли
И мысли по лицу узнать желали,
Но кто проникнет в глубину морей
И в сердце, где тоска — но нет страстей?
О чем бы он ни думал — запад дальный
Не привлекал мечты его печальной;
Другие вспоминанья и другой,
Другой предмет владел его душой.
Но что за выстрел? — дым взвился, белея.
Верна рука, и верен глаз злодея!
С свинцом в груди, простертый на земле,
С печатью смерти на крутом челе,
Лежал, навеки нем для их призваний!
Последний луч зари еще играл
На пасмурных чертах и придавал
Его лицу румянец; и казалось,
Что в нем от жизни что-то оставалось,
Что мысль, которой угнетен был ум,
Последняя его тяжелых дум,
Когда душа отторгнулась от тела,
Его лица оставить не успела!
Небесный суд да будет над тобой,
Жестокий брат, завистник вероломный!
Ты сам наметил выстрел роковой,
Ты не нашел в горах руки наемной!
Гремучий ключ катился невдали.
Кровавый труп; расстегнут их рукою
Чекмень, пробитый пулей роковою,
И грудь обмыть они уже хотят.
Но почему их омрачился взгляд?
Зачем, вскочив, так хладно отвернулись?
Зачем? — какой-то локон золотой
(Конечно, талисман земли чужой),
Под грубою одеждою измятый,
Блистали на груди у мертвеца.
«И кто бы отгадал? Джяур проклятый!
Нет, ты не стоил лучшего конца!
Нет, мусульманин, верный Измаилу,
Того, кто презирал людей и рок,
Кто смертию играл так своенравно,
Лишь ты низвергнуть смел, святой пророк!
Пусть, не оплакан, он сгниет бесславно,
»
Сноски
1
Она не сказала, ни откуда она, ни почему оставила
Всё ради того, кто не был, казалось, даже ласков с нею.
Пускай я раб но раб царя вселенной
Россия и Запад (Антология русской поэзии)
Антология русской поэзии
Автор выражает свою искреннюю и горячую признательность С. С. Аверинцеву, И. С., К. С. и С. Т. Аксаковым, Александру I, П. В. Анненкову, В. Ф. Асмусу, А. Ф., Э. Л. Афанасьеву, А. А. Ахматовой, Д. Г. Байрону, Е. А. Баратынскому, К. Н. Батюшкову, В. Г. Белинскому, А. Х. Бенкендорфу, Н. А. Бердяеву, И. В. Бестужеву, Д. Д. Благому, А. А. Блоку, М. А. Бойцову, Ю. С. Борсукевичу, Ф. В. Булгарину, О. А., Ю. П. и Н. М. Бурмистровым, Ф. Ф. Вигелю, Д. Власенко, М. А. Волковой, Н. Волошиновой, Вольтеру, П. А. Вяземскому, А. Галактионову, Р. Гарбузову, М. Л. Гаспарову, Г. Ф. Гегелю, А. И. Герцену, М. О. Гершензону, М. И. Гиллельсону, Ф. Н. Глинке, Н. В. Гоголю, Р. Голубеву, Н. И. Гречу, В. М. Гуминскому, Иоганну Гутенбергу (особая благодарность), Д. В. Давыдову, Н. Я. Данилевскому, Данте Алигьери, А. А. Дельвигу, Г. Р. Державину, Л. К. Долгополову, Ф. М. Достоевскому, Б. Ф. Егорову, Екатерине II, С. Ермакову, М. С. Живову, В. А. Жуковскому, Д. П. Ивинскому, В. В. Ильину, В. В. Капнисту, Н. М. Карамзину, А. Катасонову, М. Н. Каткову, И. В. и П. В. Киреевским, В. О. Ключевскому, В. В. Кожинову, Д. Кокодию, Д. Криницкой, В. И. Кулешову, М. И. Кутузову, маркизу де Кюстину, Л. Р. Ланскому, М.-Ж.-П. Лафайету, Е. Н. Лебедеву, В. Ледницкому, К. Н. Леонтьеву, М. Ю. Лермонтову, В. Лиховиду, Д. Ломакину, М. В. Ломоносову, А. Ф. Лосеву, Ю. М. Лотману, Н. А. Любович, О. М. Мандельштаму, Ю. В. Манну, Г. Меморскому, З. Г. Минц, М. В. Миско, С. Митину, А. Мицкевичу, Б. Л. Модзалевскому, К. В. Мочульскому, О. С. Муравьевой, Н. И. Надеждину, Наполеону Бонапарту, Н. А. Некрасову, И. В. Немировскому, Николаю I, Д. Омельченко, Н. Ф. Остолопову, И. Ф. Паскевичу, Петру Великому, К. В. Пигареву, М. В. Погодину, Л. В. Пумпянскому, А. С. Пушкину, А. Н. Радищеву, В. В. Розанову, А. Садовскому, Ю. Ф. Самарину, В. И. Сахарову, С. А. Соболевскому, В. С. и С. М. Соловьевым, Д. Сорокину, Ю. В. Стеннику, А. В. Суворову, Е. В. Тарле, В. А. Твардовской, Л. Н. Толстому, Б. В. Томашевскому, Д. Тонковичу, А. И. Тургеневу, Ф. И. Тютчеву, С. С. Уварову, Г. Флоберу, Фридриху II, Д. И. Хвостову, В. Хлебникову, А. С. Хомякову, Б. Циомкалюку, П. Я. Чаадаеву, В. Чернову, Д. Шаманскому, Д. И. Шаховскому, А. С. Шишкову, Л. Б. Щукиной, Б. М. Эйхенбауму, Н. М. Языкову и др., без которых написание этой книги было бы крайне затруднительным.
Глава I. От Петра до Ломоносова
Но где предел ему? и где его границы
На север, на восток, на юг и на закат?
Еще важнее было осмыслить, что представляет собой Россия, какое место она занимает среди других держав, какую роль призвана сыграть в мировой истории. Для того, чтобы ощутить себя единым государственным телом, нужно было наткнуться в своем территориальном расширении на какую-то внешнюю грань; точно так же для того, чтобы осознать, что такое Россия, необходимо было противопоставить ей что-то внешнее и целостное. Такой гранью для России, как в отношении географическом, в силу ее срединного положения между Востоком и Западом, так и в отношении культурном, в силу ее особой истории, всегда служила Западная Европа.
«Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера. России определено было высокое предназначение. Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией».
